Черт разделил тела на мужские и женские,
Чтоб мы страдали всю жизнь, искали свою половину.
А эту душу разделила черта оседлости
На еврейскую и славянскую. Ни у попа, ни у раввина
Не нашлось ответа, почему вдруг так получилось.
В одном городе, почти в соседних домах, в не лучшей в городе школе…
Священник вздыхал: “Такова была Божья милость…”
Раввин пожимал плечами, бормотал под нос слово “голем”.
Жить с половиной души
Оказалось делом нелегким.
Дыши.
Одним легким.
Пиши.
Недоистории, чужие воспоминания.
И даже в столице - в глуши,
И в собственном доме - в изгнании.
Он ходил по пятам за своей половиной.
Видел то здесь, то там, дышал ей в спину.
Принимал за нее любого,
В ком видел что-то такое, где-то там в глубине.
Ловил каждое слово.
Ездил в Турцию, побывал на дне, в тюрьме, на войне.
В каждом новом дне
Он видел возможность встречи, снова и снова
Но все мимо. Если пил - то топил бы печаль в вине,
Во сне почти ясно видел себя - второго, другого.
Чувствовал взгляд спиной.
Шептал: “Я есть крепость Господня, и Он - со мной”.
В холодном сиротском городе
В холодном сиротском году
Брат сказал: “Приходи. Кое-кого приведу”.
Зашел. Не хотел, но был голоден.
Болтали, шутили, дамы, газеты, театр, друзья…
Он поднял глаза: Господи! Это же я!
Он поднял глаза: Господи! Это же я!
Целой душе вдвое труднее, чем каждой из половин,
Был меньше, чем единица - и вдруг оказался один.
Врагу не желаешь подобной доли:
Отвлекся: и вдруг тебя нет:
Один здоров - другой болен,
Больной выздоровел - здоровый ушел на фуршет.
Душа растягивалась, звенела,
Рыдала, смеялась над ним,
Склеилась, как сумела
Из еврейско-славянских своих половин.
И душа звенела светло и хрупко,
И будила, паря и звеня.
Чтобы только шепнуть в тяжелую трубку:
Доброй ночи, душа моя.
И каждый думал: а если вдруг
Опять половина души?
И каждый думал: “Он только друг.
Не бойся, не думай, пиши”.
Душа догорала, как сера на спичке,
Выхаркивалась кровью.
Полжизни дышать одним легким - привычка,
Губительная для здоровья.
И вот душа, перепутанная, замершая,
Шепчет в последние свои полчаса:
“Возможно, что город всё-таки удержится.
Я уже привык верить в чудеса”.
Летит самолет бутафорский,
Ломая об землю крыло...
Из тех, кто бывал в Черноморске,
Не осталось уже никого.